Метаполитика

Однажды в одной чудесной книге, которая родилась в середине XX века в России неким необычным способом (это я поняла не сразу), я прочитала о пути становления русского писателя, о помощи ему в этом со стороны наших Великих Учителей (со стороны Белого Братства, Твердыни Великого Знания). И я поняла, что речь идет о Льве Толстом.

Это отнюдь не биография, это художественное произведение, где мы читаем, как взращивают душу великого человека.

До сих пор никто не знает, куда же и зачем (не говорю: почему) направлялся Л.Н. Толстой осенью 1910 года. Мелькнуло в какой-то передаче предположение, что он намеревался основать в одной из южных губерний новое хозяйство, отвечающее его идеалам. Но, думаю, это абсурдно: и возраст ему не позволил бы, и обязательно сохранились бы сведения в каких-либо документах.

Куда же направлялся Толстой?

Он уехал, вернее сказать, сбежал из Ясной Поляны сначала в Оптину Пустынь (28 октября 1910 г.), вблизи которой в монастыре монахиней жила его сестра, а уже 29 октября покинул это место, чтобы сесть в поезд, который шел в южном направлении в сторону Ростова-на-Дону. Поездка по известной всем причине заканчивается (как и земная жизнь писателя) на станции Астапово. До цели доехать было не суждено. Теперь можно только долго рассуждать о том, что его гнало из дома, из Ясной Поляны, от привычного образа жизни.

Пару лет назад, скорее всего в 2010 году (столетие со дня его ухода из жизни), по телевидению рассказывали о музее Толстого в станице на Северном Кавказе. И сказали, что при всех войнах последних лет в тех местах, при всех разгромах и бедах музей Льва Николаевича не пострадал, его уберегли.

Именно в тот момент у меня мелькнула мысль, и с тех пор «я ее думаю». И решила поделиться ею со всеми.

Для этого сначала надо немного рассказать об этом человеке, о том, чем был окрашен его нелегкий путь, как звучали главные ноты его жизни.

Я не литературовед и о творчестве и жизни Л.Н. Толстого могу рассказать не больше, чем любой житель Советского Союза, учившийся когда-то в школе. Поэтому я взяла из библиотеки две книжки: «Лев Толстой», автор Е.А. Маймин, отв. ред. академик Д.С. Лихачев, изд. «Наука», М., 1978 г. и «Слово и дело Толстого», автор Л.Н. Пажитнов, изд. «Детская литература», М., 1979 г. И ими воспользуюсь. И попробую выстроить свои рассуждения путем выписывания ряда отрывков из них, даже если они покажутся не связанными друг с другом. Напомню только даты жизни писателя: 1828-1910.

«Как и в Казанский период, еще более, чем в Казанский, в годы с 1847-го по 1851-й Толстой живет как бы двойной жизнью. В нем постоянно противодействуют друг другу, борются между собой молодая и сильная воля к жизни и ясное внутреннее сознание того, что есть подлинные и мнимые ценности».

«Став писателем, он потому и сумел, как никто до него, раскрыть диалектику душ человеческих, что это постоянное внутреннее борение души было в нем самом».

«Не нужно забывать также, что и сами по себе ошибки и «падения» Толстого, его уступки физическому и недуховному человеку имели для него не одни отрицательные последствия. Как это ни звучит на первый взгляд парадоксально, в них была своя польза».

«Прежде чем стать писателем, Толстой прошел большую школу жизни. И более специальную – так сказать, литературную – школу, которой стали для него его дневники».

«Не забудем, что первые произведения Толстого – да и не только первые! – относятся к роду психологических. Дневники служили для них прямыми заготовками. В дневниках он «черпает» очень глубоко, глубоко и пристально заглядывает в самого себя, готовя тем самым материал, столь необходимый для писателя-психолога… Ведя над собой в дневнике каждодневные, каждоминутные наблюдения, Толстой готовил себя к художественному познанию человеческой души, вырабатывал в себе трудное умение посредством слова выражать человеческие, душевные тайны».

«Свое первое и, несмотря на то, что первое, глубоко новаторское произведение «Детство» Толстой написал на Кавказе. В апреле 1851 г. заканчивается петербурго-московский период в жизни Толстого. По совету брата Николая и неожиданно для многих, даже близких людей 29 апреля Толстой покидает Ясную Поляну и уезжает на Кавказ. Он бежит от долгов, от дурных привычек, от самого себя. Он бежит на Кавказ, чтобы заново обрести себя. Обрести свое внутреннее, духовное, уважаемое «я».

На Кавказе он поселяется рядом с братом, в станице Старогладковской. Здесь он наблюдает за жизнью казаков, учится джигитировать, изучает кумыкский язык, влюбляется в красивых казачек, добровольцем участвует в походах и жарких сражениях».

«В ноябре и декабре 1854 г. он несколько раз выезжает в осажденный Севастополь. Он выражает желание перевестись в крымскую армию, быть ближе к самым важным и решающим событиям, непосредственно принять в них участие. Очень заметна в нем сильная потребность быть не наблюдателем, а прямым участником дела – эта потребность у него очень человеческая, патриотическая и, быть может, не менее того – писательская». «Он должен был все сам увидеть и испытать, прежде чем особенными художественными путями предоставить испытать это читателю».

В 80-е годы в трактате «Что такое искусство» он напишет:

«…художественное впечатление, то есть заражение, получается только тогда, когда автор сам по-своему испытал какое-либо чувство и передает его, а не тогда, когда он передает чужое, переданное ему чувство…».

«Толстой первым в русской и мировой литературе сумел показать диалектику человеческой души во всей ее глубине… Толстому было за кем идти, за кем следовать… Лермонтов для Толстого был прямым, непосредственным предшественником… Лермонтов был близок Толстому во многих отношениях, и Толстой живо ощущал эту близость. В начале 80-х годов Толстой говорил о Лермонтове: «Он начал сразу, как власть имеющий. У него нет шуточек… шуточки нетрудно писать, но каждое слово его было словом человека, власть имеющего. Тургенев – литератор, Пушкин был тоже им, Гончаров еще больше литератор, чем Тургенев; Лермонтов и я – не литераторы». Эти слова Толстого – указание на его близость с Лермонтовым, на их своеобразную конгениальность… Но у Толстого и Лермонтова существует близость и более специальная – близость в направлении, близость в литературных исканиях. Может быть, никто до Толстого во всей русской литературе не ставил перед собой так определенно психологические задачи, как это делал Лермонтов».

«Дерзкая и глубокая мысль Лермонтова о первостепенной важности изучения души человеческой – первостепенной даже в сравнении с историей народа – стала любимой и задушевной мыслью Толстого-художника».

Толстой пишет в «Исповеди»:

«Со мной случилось то, что жизнь нашего круга – богатых, ученых – не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл. Все наши действия, рассуждения, наука, искусства – все это предстало мне как баловство. Я понял, что искать смысла в этом нельзя. Действия же трудящегося народа, творящего жизнь, представлялись мне единым настоящим делом. И я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и я принял его».

«Вина человека принадлежащего к господствующему сословию, для Толстого уже в том, что он господствует, царствует над себе подобными. Толстой был глубоко убежден: нельзя царствовать невинно. Вместе с тем правда рабочих людей заключалась уже в том, что они работают, делают дело жизни».

«Он смотрел на революцию глазами крестьянина, воспринимая ее с крестьянской точки зрения. Это обусловило резкую противоречивость его отношения к революции. Многое он понимал в ней – и многого не принимал. Но его путь шел к революции, а не мимо нее. Незадолго до смерти, 11 марта 1910 года, Толстой записал в дневнике: «Революция сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидел несправедливость своего положения. Это – сказка о царе в новом платье. Ребенком, который сказал то, что есть, что царь голый, была революция».

Интерес Толстого к революции и революционерам возник довольно рано, и его характер на протяжении толстовского пути претерпевал заметные изменения».

Из рассказа – притчи «Зерно с куриное яйцо» (1885 г.):

«…И только когда самого старого старика привели, тот узнал это зерно и все царю рассказал: «Хлеб такой на моем веку везде раживался. Этим хлебом… я век свой кормился и людей кормил. Это зерно и сеял, это и жал, это и молотил». И поясняет далее, когда это было: тогда «земля вольная была. Своей земли не знали. Своим – только свои труды называли».

Ради мысли, которая заключалась в этих последних словах старика, собственно, и написан этот рассказ».

«Глубокая душевная драма, которую Толстой пережил в конце 70-х годов, носила как религиозно-этическую форму, так и, еще более, социальную. Одно с другим у Толстого тесно связано. Еще в 50-е годы Толстой признавался: «Жизнь у меня делает религию, а не религия жизнь». Основа и религиозно-этических и социальных исканий Толстого была одна: ощущение своей ответственности за неправедно устроенную жизнь, ощущение тем более острое, чем острее становилась кризисная, предреволюционная ситуация в пореформенном русском обществе».

Это были выписки из первой названной мною книжки.

А теперь из второй.

«Он рассказывал свою жизнь, исповедовался в духовных исканиях, раскрывал устои своей веры, с откровенностью, подчас излишней, горевал о беспутной молодости. И несмотря на все, его жизнь и по сей день остается во многом такой же загадочной, как жизнь Гоголя или Лермонтова, более потаенной в своих глубинах, чем, например, жизнь Чехова, хотя последнему были органически чужды какие бы то ни было исповеди».

«Толстому не удалось превратить себя в правоверного христианина. Его отношение к религии осталось до конца глубоко личным, своенравным. Он вольно примерял на себя все виды веры, не исключая магометанства и буддизма, взвешивая их перед судом разума, выясняя, что больше подходит ему для личных задач. Гордо и дерзновенно он искал в религии не только прибежища и спасения от противоречий и невзгод, но и средства морального обуздания человеческой природы, исправления пороков, поскольку именно здесь ему виделся источник социальных зол. Бог, святое писание, христианская метафизика для него – не предмет культа… Поскольку ни одна из существующих религий его не удовлетворяла, он приступил к созданию собственного учения, очищенного от непоследовательностей канонического православия. И создал его, и проповедовал наперекор всему, в обход цензурных запретов».

«И как в искусстве он хочет прежде всего решить вопросы Добра и Зла, смысла жизни, Истины и Справедливости для самого себя, считая, что тем самым он решит их и для всех других, точно так же и в религиозных исканиях он ищет спасения и выхода для себя, полагая, что это естественно послужит страждущим панацеей от всех зол. Вера видится ему орудием несравненно более могучим и эффективным, чем художество».

«Едва вступив на порог храма, он уже обвиняет церковь в забвении христианских заветов, в затушевывании подлинного смысла учения Христа».

«Толстой точно формулирует свое кредо: «Только кажется, – пишет он, – что человечество занято торговлей, договорами, войнами, науками, искусствами; одно дело только для него важно и одно только дело оно делает – оно уясняет себе те нравственные законы, которыми оно живет… это уяснение нравственного закона есть не только главное, но и единственное дело всего человечества». Нравственный закон праведной жизни… Толстой находит в учении Христа… Этот кодекс христианской этики становится для Толстого центром богословских исканий».

«…он был убежден, что религиозное учение, скроенное по его запросам и представлениям, будет принято всеми. И здесь его ждало жестокое разочарование».

Теперь обращусь к сведениям из интернета.

Принадлежа по рождению и крещению к православной церкви, Толстой, как и большинство представителей образованного общества своего времени, в юности и молодости был равнодушен к религиозным вопросам. В середине 1870-х проявил повышенный интерес к учению и богослужению Православной Церкви. Поворотным в сторону от учения Православной Церкви временем для него стала вторая половина 1879 года. В 1880-е он стал на позиции однозначно критического отношения к церковному вероучению, духовенству, официальной церковности… В феврале 1901 года Синод окончательно склонился к мысли о публичном осуждении Толстого и об объявлении его находящимся вне церкви… 24 февраля (ст. ст.) 1901 года в официальном органе синода «Церковные ведомости, издаваемыя при святейшем правительствующем синоде» было опубликовано «Определение святейшего синода от 20-22 февраля 1901 г. № 557, с посланием верным чадам православныя грекороссийския Церкви о графе Льве Толстом».

В «Ответе синоду» Лев Толстой подтвердил свой разрыв с церковью: «То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить Ему. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте Церкви, посвятил несколько лет тому, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви…» В конце письма Толстой кратко формулирует свой собственный «символ веры»: «Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством». «Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство; и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу, и спокойно и радостно приближаюсь к смерти. 4 апреля 1901 г.»

Пожалуй, пора и мне вставить свое словечко – на ту тему, в которой я начала кое-что понимать за последние годы.

Думаю, что достаточно понимаю Льва Николаевича, его отношение к церкви, к вере. Я тоже более всего люблю истину. В одном вопросе я с ним не согласна: молиться Иисусу Христу можно, даже если не считать его Богом. Да, он Сын Божий. И мы все – тоже дети Божьи. Учитель Человечества Иисус гораздо выше нас по Иерархии. Он действительно и теперь может нам помогать. Он существует, пусть мы не можем его увидеть. И второе: к иконам следует относиться с уважением, с благоговением. И ко многому церковному тоже. Теперь нам идут многие знания об устройстве мира, каких не было в XIX веке. Л.Н. Толстой начал задавать свои вопросы гораздо раньше, чем мог получать правильные ответы. Тогда время еще не пришло.

Однако его вопросы были услышаны. И ответы на них давались людям уже в первой половине XX века. Получающими ответы были Е.И. и Н.К. Рерихи.

И еще одна мысль у меня возникла. Гениальные писатели приходят на Землю не только для того, чтобы создавать свои произведения для людей, но и для того, чтобы верно рассказывать о людях (их характерах, мотивах поведения, о развитии их ума и души и т.д.) нашему Создателю. В каждом из нас есть искра Божия, т.е. частица Его. Вот Он и интересуется: а каково нам тут, на Земле, Его детям?

А теперь воспользуюсь материалом книги Даниила Андреева «Роза Мира». Книга X «К метаистории русской культуры».

«В XVIII веке становится явственным оскудение духовных рек, которыми питались корни православной праведности…

В XIX веке уже лишь несколько человек – преподобный Серафим Саровский, Феофан Затворник, Амвросий и Макарий Оптинские уподобляются образам тех святых, которыми так богата была земля в предыдущие столетия. Наконец, в предреволюционную эпоху на церковном горизонте становится совсем пустынно. Мало того: это измельчение масштабов личности оказывается только одним из проявлений общего творческого оскудения православия. Год за годом церковь все больше отстает от требований и запросов быстро меняющихся эпох, причем это отставание даже возводится в некий принцип: церковная иерархия смотрит на себя как на хранительницу незыблемых и исчерпывающих истин, независимых от смены времен и человеческих психологий. Но так как этот взгляд не подкрепляется ни безупречностью жизни самих пастырей, ни интенсивностью их духовного делания, ни мудрыми их ответствованиями на порожденные новыми эпохами вопросы социальные, политические или философские, то авторитет и значение церкви стремительно падают…

Но по мере того как церковь утрачивала значение духовной водительницы общества, выдвигалась новая инстанция, на которую перелагался этот долг и которая, в лице крупнейших своих представителей, этот долг отчетливо осознавала. Инстанция эта – вестничество.

Вестник… дает людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных».

«Столетие, протекшее от Отечественной войны до Великой Революции, было в полном смысле слова веком художественных гениев. Каждый из них, в особенности гении литературы, был властителем дум целых поколений, на каждого общество смотрело как на учителя жизни».

«Есть гении, свой человеческий образ творящие, и есть гении, свой человеческий образ разрушающие. Первые из них, пройдя в молодые годы через всякого рода спуски и срывы, этим обогащают опыт своей души и в пору зрелости постепенно освобождаются от тяготения вниз и вспять, изживают тенденцию саморазрушения, чтоб в старости явить собой образец личности, все более и более гармонизирующейся, претворившей память о своих падениях в мудрость познания добра и зла… Грани такой гармонизации своей личности достиг в последние дни жизни Лев Толстой».

«Сколько бы других, более частных задач ни выполнил в своем литературоном творчестве Толстой, как бы велики ни были созданные им человекообразы, сколько бы психологических, нравственных, культурных вопросов он ни ставил и ни пытался разрешить, но для метаисторика самое главное в том, что им осуществлена была могучая проповедь любви к миру и к жизни. Жизни – не в том уплотненном, сниженном, ничем не просветленном смысле, в каком понимали ее, скажем, Бальзак или Золя, а к жизни, сквозь формы и картины которой именно сквозит свет некой неопределимой и невыразимой, но безусловно высшей Правды. В одних случаях эта Правда будет сквозить через грандиозные исторические коллизии, через войны народов и пожары столиц, в других – через великолепную, полнокровную, полнострастную природу, в третьих – через индивидуальные искания человеческих душ, их любовь, их неутомимые стремления к добру, их духовную жажду и веру. Вот такую проповедь Толстой как гений и вестник и должен был осуществлять – и осуществлял – зачастую вопреки намерениям его логизирующего, слишком рассудочного ума; проповедь – не тенденциозными тирадами, а художественными образами, насыщенными до предела именно любовью к миру, к жизни и к стоящей за ними высшей Правде, образами, которые сильнее всех тирад и обязательнее всякой логики».

«На склоне жизни каждого из гениев России возникает мощная, непобедимая потребность: стать не только вестником, а именно пророком – гонцом горнего мира, выражающим высшую Правду не одними только образами искусства, но всем образом своей жизни. Найти такой синтез и воплотить его в реальности дано только ничтожным единицам. Лев Толстой не нашел его и в проповедничестве своем не создал ничего, равноценного «Войне и миру». Но поступить он мог только так и никак иначе.

Трагедия Толстого заключается не в том, что он ушел от художественной литературы, а в том, что дары, необходимые для создания из собственной жизни величавого образа, который превышал бы значительность его художественных творений, – дары, необходимые для пророческого служения, остались в нем нераскрытыми. Духовные очи не разомкнулись, и миров горних он не узрел… Его проповеди кажутся безблагодатными потому, что рождены они только совестью и опираются только на логику, а духовного знания, нужного для пророчества, в них нет».

«…так как совесть его была глубока, разум остр, а словесное мастерство – колоссально, то безблагодатная проповедь оказалась достаточно сильна, чтобы вызвать образование секты и даже перекинуться далеко за рубеж, рассеивая семена идеи о непротивлении злу злом, – семена, падавшие в некоторых странах на подготовленную почву и давшие потом такие всходы, как социально-этическая доктрина Махатмы Ганди».

«Он принял свою духовную жажду за призыв к проповедничеству; свое покаяние – за право учительного обращения к миру; свое вступление на длительный и тернистый путь к пророчеству за санкцию на пророчество. Он опередил самого себя.

Но преждевременное проповедничество, усиливая его гордыню и запутывая его в противоречиях, не ускоряло, а замедляло его движение по тому отрезку пути, какой оставался ему до раскрытия внутренних даров и до превращения в пророка».

Что это? Итог жизни? Но Толстой с этим не согласен. Ему нужен учитель. Но найдется ли на Земле человек, который смог бы стать ему учителем? Надо ждать. Либо встать и пойти искать Учителя более высокого ранга.

Не встречался ли Лев Толстой с таким Учителем на заре своего писательского пути? Быть может, с Его благословения он уже выполнил свою миссию на Земле как писатель. И готов сделать большее.

Где он мог слышать Учителя? Не на Кавказе ли?

Не туда ли он направился осенью 1910 года?

Не там ли были сказаны ему такие слова:

«Сын мой! Ты ищешь знаний. Ты жаждешь ответов на пожирающие тебя вопросы: есть ли Бог? Какой Он? В чем Он? Как Его постигали те, кто о Нем писал и говорил?

В эту минуту ты в Боге и Бог в тебе. Сейчас вся вселенная открылась тебе не потому, что в своих познаниях ты достиг вершины. Но потому, что чистота твоего сердца, чистота твоей жизни в простых действиях твоего обычного трудового дня помогла тебе вместить радость божественной силы и слиться с нею».

«Каждое летящее мгновение земной жизни – это не простая жизнь плоти и духа, слитых в одной земной форме. Это частица того Вечного Движения, которое влито, как частица творчества, в каждую земную форму. И потому нет иного пути к освобождению человека, как его простой день труда, где бы ни жил человек.

Если люди заняты одним созерцанием, если сила их ума и сердца погружена только в личное искание совершенства, – им закрыт путь Вечного Движения. Ибо в жизни вселенной нет возможности жить только личным, не вовлекаясь в жизнь мировую».

«У тебя до сих пор была одна задача: найти и понять самому. Теперь твоя задача усложнилась: не одному тебе надо найти и понять, но для огромного круга людей тебе надо стать слугою, чтобы в них пробудить сознание, деятельность, силу и стремление к труду для общего блага.

Ты любишь родину. Ежедневно, бесстрашно ты вступаешь в бой с ее врагами по первому зову набата, призывающего тебя к защите родины от врагов. Но этого мало. Ты видишь толпы инертных, для которых слово «родина» – звук пустой»…

«…Вокруг тебя кишат толпы заблуждающихся людей. Они думают, что живут в любви и правде, целыми днями живя в безделье и наслаждаясь счастьем личного мира и славословий своему Богу. Они поняли по-своему Бога и его пророков и считают себя прозорливцами и избранниками, потому что прилепились к той или иной церкви и религии и славят их. Но их славословие – бездейственное, оно не становится силой ни их родине, ни для их встречных. Оно расслабляет их самих, вводя в мелкие экстазы ложных видений и пророчеств. Тормоши их всеми путями: вводи в их день тысячи предлогов к труду и действию, выводи их из ленивого счастья.

В других встречах ты найдешь высокий дух скованным уродливой формой гордости и самолюбия. Вноси пример простой, нежной любви и докажи своим трудом дня, как не нужно все знание человека, если оно подано высокомерно и нудно.

Еще чаще ты встретишь форму отрицателя, поносящего свою родину за ее беспорядок, неустроенность, пороки и так далее. Эти люди – всегда и неизменно – наиболее тяжко больные самовлюбленностью… Труднее задачи для них самих – задачи вылезти из слепоты отрицания – нет».

«Всякий темный путь начат с отрицания. Революционер, видя страдания своей родины под пятою деспотов капитализма, борется, неся в мир уверенность в лучшем будущем, неся общее благо на своем знамени борьбы. Он вдохновенно держит оружие в руке, зов его вырывает тысячи сознаний из спячки безволия и смерти. Он озарен сам призывом раскрепощенной Жизни в себе и зовет своих братьев к Свету и свободе. Его путь светел, и он ложится светом на пути встречных. Он трудится, ежеминутно видя миллионы несчастных и угнетенных перед собой.

И если он становится вождем народа – он освящен божественной силой любви, помогающей ему нести на плечах свой многомиллионный народ к свету и славе. Такой вождь живет, неся в своем организме все миллионы сердец своего народа. И он выводит свой народ на то место, которое Мудрость бьющего часа ему определяет.

Из отрицателей же создаются кадры слуг темных захватчиков власти, основывающих свое – отъединенное от народа – счастье и благополучие на личном капитале, накоплении от порабощения всего народа под пятой олигархии капиталистов.

Вождь, пробирающийся к власти, не зовет народ к свободе и раскрепощению. Он бросает ему мелкую кость собственности; ищет все возможности закрепостить в жажде наживы и кастовых предрассудках свой народ, чтобы пробраться легче к мировому владычеству.

Мимо таких людей иди, тщательно разбираясь, будет ли твоя помощь им своевременна и полезна. Ты можешь сам истратить великие силы усердия и любви; можешь иступить много мечей ума, радости, энергии – и не достичь ничего».

«Подлинное усердие человека, вступившего на путь сознания в себе Света и мира, должно заключаться в бдительном распознавании, где, куда и как нести свои духовные сокровища».

«Проходя день, живи его как свой последний день. Но последний не по жадности и торопливости желаний или духовных напряжений, а последний по гармоничности труда и его бескорыстию».

«Двигатель деятельности Учителя в его охране ученика лежит в самом ученике, в его порывах чистоты. Не в том забота Учителя, чтобы предложить ученику комплекс тех или иных условных возможностей и рецептов, как достигнуть совершенства, но в том, чтобы возбудить дух его к тем делам, что необходимы именно ему для его высшего развития. Где он мог бы сам найти весь тот Свет и истину, через которые сумел бы понять, что знание не есть ни слово, ни учение. Оно – действие. Оно означает: быть и становиться, а не слушать, критиковать, принимать, что нравится, выкидывать, что не подходит своему предрассудочному убеждению данной минуты, и принимать частицу, не видя целого. Дух Учителя толкает ученика к распознаванию, к умению свободно наблюдать за своими собственными мыслями».

«Чтобы тебе приготовить из себя то высокое, духовно развитое существо, которое может стать учеником, тебе надо понять, принять и благословить все свои внешние обстоятельства.

Надо понять, что тело и окружение не являются плодом одного настоящего воплощения. Они всегда – карма веков. И ни одно из внешних обстоятельств не может быть отброшено волевым приказом».

«В порывах творчества ученика, как у талантливого доктора, всегда живет меткость глаза духовного, ведущая непосредственно к интуиции. Но эта интуиция не плод крохотного исследования, а синтез Мудрости, просыпающейся вовсе не в этот протекающий момент; она только видимое следствие многих невидимых творческих напряжений, имя которым Любовь».

«Мост, по которому идут к Учителю, каждый строит себе сам. Из собственного сердца он вырастает и тянется так далеко, как велика верность человека. Мост сердца каждого ученика обязательно коснется другим концом сердца Учителя. И связывает оба конца верность ученика.

Представь себе теперь образно, может ли человек-скептик выстроить такой мост из своего сердца, если дух его постоянно разъедается сомнением?»

«Читай книгу собственной жизни, живи по Евангелию собственного трудового дня, и ты постигнешь все Йоги мира твоим – невозможным для другого – путем».

«Твои искания в веках, твоя преданность Любви возвращают тебе Любовь. Дар твой – не твой, но Жизни Движение. Перенеси то, что видишь и слышишь здесь, в образы земли и приспособь к пониманию своей современности.

Расширь сознание людей. Способствуй его гибкости».

«Идущий в творчестве, полезном для масс людей, идет не одиноким самобытным талантом, но звеном Единой Жизни, отметившей данное звено как путь для массы людей, для их освобождения, самого легкого, самого простого и самого короткого.

Вноси не свой труд и не свой талант в среду серой посредственности, но разбивай новую тропу для Жизни, чтобы Она могла пробивать в сознании людей бреши к освобождению, через твой дар».

«Крест – не символ страдания. Он символ кармы, символ вечного закона Вселенной: причин и следствий. Твоя карма – не только с теми, кого ты лично знал, но и со всеми теми, чьих сердец коснулось и еще коснется слово твоего дара.

Отдавая слово миру, не в эмоциях и наблюдениях ищи ему вдохновения. Но в той Силе Света, что видишь и слышишь, что читаешь сейчас. Ее находи в людях, Ее вливай в изображаемые образы, Ею едини людей».

Пора мне, пожалуй, оборвать это цитирование из замечательной книги, которую я не раз упоминала в своих статьях на сайте «Метаполитика» (http://arkaim1999.narod.ru).

Скорее всего мне не поверят, что Л.Н. Толстой встречался на Кавказе с кем-то из Великих Учителей Человечества.

Утверждать я, конечно, не имею права. Но могу сказать с полной ответственностью: это было вполне возможно. Это вполне реально.

Даниил Андреев утверждает:

«Миссия имеет всегда значение общее, очень широкое, в ее осуществлении горячо заинтересована вся метакультура. Для того чтобы художник мог быть вестником, требуются более напряженные, длительные усилия Провиденциальных сил, требуется неустанная, задолго до его физического рождения начинающаяся работа над материальными покровами его монады… со стороны Синклита метакультуры и Синклита Мира. Потому что приоткрытие духовных органов его существа – без этого вестничество невозможно – процесс необычайно трудоемкий, более трудоемкий, чем вручение любой, самой мощной художественной гениальности».

Так почему бы не поддержать эту работу еще и личной встречей?

В конце жизни, а Лев Николаевич вовсе не предполагал, что его уход приближается, ему снова стала нужна такая встреча. Но, оказалось, не судьба…

Закончу выдержкой из «Розы Мира»:

«Тот, кто был Толстым, теперь не водительствует, кажется, никем из живущих по кругам Шаданакара, как Лермонтов, Гоголь или Достоевский. На высотах метакультуры он творит иное – то, что для тех слоев еще грандиознее, чем «Война и мир» – для нас. Ибо тройственный дар – долг гения – вестника – пророка, за который он столько лет боролся с самим собой, – лишь подобие наивысших форм служения и творчества, осуществляемых в затомисах метакультур и еще выше – вплоть до Синклита Человечества. Земное творчество – лишь подготовка к творчеству в высших мирах. Потому-то и обращена такая внимательная забота Провиденциальных сил на судьбы и души тех, кого мы называем обычно творцами «культуры».